БЕНЕДЕТТИ МИКЕЛАНДЖЕЛИ Артуро (р. 5. I 1920)
Величественная и суровая фигура Бенедетти Микеланджели - бесспорно крупнейшего итальянского пианиста середины нашего века - высится, как одинокая вершина в горной цепи гигантов мирового пианизма. Весь его облик на эстраде излучает печальную сосредоточенность и отрешенность от мира. Никакой позы, театральности, никакого заискивания перед публикой и никакой улыбки, благодарности за аплодисменты после концерта. Он словно бы и не замечает оваций: его миссия выполнена. Музыка, только что соединявшая его с людьми, перестала звучать, и контакт прекратился. Порой кажется, что публика даже мешает ему, раздражает.
Никто, пожалуй, не делает так мало, чтобы излить и "преподнести" в исполняемой музыке себя, как Бенедетти Микеланджели. И вместе с тем - парадоксально - мало кто оставляет на каждой исполняемой пьесе, на каждой фразе и в каждом звуке такой неизгладимый отпечаток личности, как он. Его игра поражает своей безупречностью, прочностью, доскональной продуманностью и отделанностью; ей, казалось бы, начисто чужд элемент импровизационности, неожиданности - все отработано годами, все логически спаяно, все может быть только так и никак иначе.
Но почему же тогда эта игра захватывает слушателя, вовлекает в свое русло, словно перед ним на эстраде произведение рождается заново, более того - впервые?!
Тень трагического, какого-то неизбежного рока витает над гением Микеланджели, осеняя все, к чему прикасаются его пальцы. Стоит сравнить его Шопена с тем же Шопеном в исполнении других - самых крупных пианистов; стоит послушать, какой глубокой драмой предстает у него концерт Грига - тот самый, что у иных его коллег сияет красотой и лирической поэзией, чтобы почувствовать, почти воочию увидеть эту тень, поразительным, неправдоподобным образом преображающую саму музыку. А Первый Чайковского, Четвертый Рахманинова - как непохоже это на все слышанное ранее?! Стоит ли УДИВЛЯТЬСЯ после этого, что умудренный опытом знаток фортепианного искусства Д. А. Рабинович, слышавший, вероятно, всех пианистов столетия, услышав на эстраде Бенедетти Микеланджели, признавался; "Такого пианиста, именно такого, таким почерком, такой индивидуальностью - и необычайной, и глубокой, и неотразимо влекущей к себе - я еще не встречал ни разу в жизни"...
Перечитывая десятки статей и рецензий об итальянском артисте, написанных в Москве и Париже, Лондоне и Праге, Нью-Йорке и Вене, поразительно часто, прямотаки непременно наталкиваешься на одно слово - одно магическое слово, как будто призванное определить его место в мире современного искусства интерпретации,- совершенство. Действительно, очень точное слово. Микеланджели - подлинный рыцарь совершенства, всю жизнь и каждую минуту за роялем стремящийся к идеалу стройности и красоты, достигающий высот и постоянно неудовлетворенный достигнутым. Совершенство в виртуозности, в ясности замысла, в красоте звука, в гармонии целого.
Сравнивая пианиста с великим художником Возрождения Рафаэлем, Д. Рабинович пишет: "Именно рафаэлевское начало разлито в его искусстве, определяет важнейшие его особенности. Эта игра, характеризуемая прежде всего совершенством - непревзойденным, непостижимым. Оно дает себя знать всюду. Техника Микеланджели принадлежит к самым поразительным среди когда-либо существовавших. Доведенная до пределов возможного, она не призвана "потрясать", "сокрушать". Она прекрасна. Она вызывает восторг, чувство восхищения гармоничной красотой абсолютного пианизма... Ни в технике как таковой, ни в колористической сфере Микеланджели не ведает преград. Ему подвластно все, он может все, чего бы ни пожелал, и этот безграничный аппарат, это совершенство формы полностью подчинено одной лишь задаче - достижению совершенства внутреннего. Последнее при, казалось бы, классической простоте и экономности экспрессии, безукоризненной логичности и итерпретаторской идеи не является незатруднительно воспринимаемым. Когда я слушал Микеланджели, мне сперва чудилось, что он от раза к разу играет лучше. Потом я понял - от раза к разу он сильнее втягивал меня в орбиту своего огромного, глубокого, сложнейшего творческого мира. Игра Микеланджели требовательна. Она ждет, чтобы в нее вслушивались внимательно, напряженно". Да, эти слова объясняют многое, но тем более неожиданно звучат и слова самого артиста: "Совершенство - это слово, которое я никогда не понимал. Совершенство означает ограничение, замкнутый круг. Другое дело - эволюция. Но главное - уважение к автору. Это не значит, что нужно копировать ноты и размножать эти копии своим исполнением, но нужно пытаться интерпретировать авторские намерения, а не ставить его музыку на службу своим личным целям".
Так в чем же смысл этой эволюции, о которой говорит музыкант? В постоянном приближении к духу и букве того, что создано композитором? В непрерывном, "пожизненном" процессе преодоления самого себя, мучительность которого так остро ощущается слушателем? Вероятно, и в этом. Но еще - в том неизбежном проецировании своего интеллекта, своего могучего духа на исполняемую музыку, которое подчас способно поднять ее на невиданную высоту, придать ей значительность иной раз большую, чем та, что в ней заключена изначально. Так было когда-то у Рахманинова - единственного пианиста, перед которым преклоняется Микеланджели, так происходит и у него самого, скажем, с Сонатой до мажор Б. Галуппи или многими сонатами Д. Скарлатти.
Нередко можно услышать мнение, что Микеланджели как бы олицетворяет собой определенный тип пианиста XX века - машинной эры в развитии человечества, пианиста, у которого нет места для вдохновения, для творческого порыва. Такая точка зрения нашла сторонников и у нас. Под впечатлением гастролей артиста Г. М. Коган писал: "Творческий метод Микеланджели - плоть от плоти „века грамзаписи"; игра итальянского пианиста идеально приноровлена к ее требованиям. Отсюда стремление к „стопроцентной" точности, отработанности, абсолютной непогрешимости, характеризующее эту игру,- но отсюда же и решительное изгнание малейших элементов риска, прорывов в „незнаемое", то, что Г. Нейгауз метко назвал „стандартизированностью" исполнения. В противоположность пианистам-романтикам, под пальцами которых само произведение кажется тут же творимым, рождающимся заново, Микеланджели на эстраде не творит даже исполнения: все здесь сотворено заранее, измерено и взвешено, отлито раз навсегда в несокрушимо великолепную форму. С этой готовой формы исполнитель в концерте сосредоточенно и бережно, складка за складкой, снимает покрывало, и перед нами предстает в своем мраморном совершенстве изумительная статуя".
Бесспорно, элемент спонтанности, стихийности в игре Микеланджели отсутствует. Но значит ли это, что внутреннее совершенство достигнуто раз и навсегда, дома, в ходе спокойной кабинетной работы, а все, что предлагается публике,- своего рода копии с одной единственной модели? Но разве могут копии, как бы хороши и совершенны они ни были, вновь и вновь зажигать в слушателях внутренний трепет - а это происходит уже много десятков лет?! Разве может художник, год от года копирующий себя, оставаться на вершине?! И, наконец, почему же тогда типичный "пианист эпохи грамзаписи" так редко и неохотно, с таким трудом записывается, почему и сегодня его пластинок ничтожно мало по сравнению с пластинками других, менее "типичных" пианистов?
Ответить на все эти вопросы, разрешить до конца загадку Микеланджели не просто. В том, что перед нами крупнейший художник фортепиано, сходятся все. Но столь же ясно и другое: сама сущность его искусства такова, что, не оставляя слушателей безучастными, оно способно делить их на приверженцев и противников, на тех, кому склад души и таланта артиста близок, и тех, кому он чужд. Во всяком случае, это искусство не назовешь элитарным. Рафинированным - да, но элитарным - нет! Артист не ставит своей целью разговаривать только с избранными, он "разговаривает" как бы сам с собой, а слушатель - слушатель волен соглашаться и восхищаться или спорить - но все равно - восхищаться им. Не прислушиваться же к голосу Микеланджели невозможно - такова властная, загадочная сила его таланта.
Быть может, ответ на многие вопросы отчасти кроется в таких его словах: "Пианист не должен выражать себя. Основное, самое главное,- проникнуться духом композитора. Это качество я пытался развить и воспитать в своих учениках Беда нынешнего поколения молодых артистов, что они всецело сосредотачиваются на выражении самих себя. А это ловушка: попав в нее, вы оказываетесь в тупике, из которого нет выхода. Основное же для музыканта-исполнителя - слияние с мыслями и чувствами человека, который создал музыку. Разучивание нот - только самое начало. Истинная личность пианиста начинает раскрываться лишь тогда, когда он приходит в глубокое интеллектуально-эмоциональное общение с композитором. О музыкальном творчестве может идти речь, только если композитор всецело овладел пианистом... Я не играю для других - только для самого себя и ради служения композитору. Для меня безразлично, играть для публики или без нее. Когда я сажусь за клавиатуру, все вокруг меня перестает существовать. Я думаю о том, что играю, о звуке, который извлекаю, потому что это продукт ума".
Загадочность, таинственность окутывают не только искусство Микеланджели; множество романтических легенд связано и с его биографией. "Я славянин по происхождению, по крайней мере, в моих жилах течет частица славянской крови, а родиной своей я считаю Австрию. Можете называть меня славянином по рождению и австрийцем по культуре",- сказал как-то корреспонденту пианист, которого весь мир знает как крупнейшего итальянского мастера, родившегося в Брешии и проведшего большую часть жизни в Италии.
Его путь не был усыпан розами. Начав заниматься музыкой в 4 года, он до 10 лет мечтал стать скрипачом, по после воспаления легких заболел туберкулезом и вынужден был "переквалифицироваться" на фортепиано, так как многие движения, связанные с игрой на скрипке были ему противопоказаны. Однако именно скрипка и еще орган ("Говоря о моем звуке,- замечает он,- нужно говорить не о фортепиано, а о сочетании органа и скрипки"), по его признанию, помогли ему найти свой метод. Уже в 14 лет юноша окончил Миланскую консерваторию, где занимался у профессора Джованни Анфосси (а попутно долгое время изучал медицину).
В 1938 году он получил седьмую премию на международном конкурсе в Брюсселе. Теперь об этом нередко пишут как о "странной неудаче", "роковой ошибке жюри", забывая, что итальянскому пианисту было всего 17 лет, что он впервые пробовал свои силы в таком сложном соревновании, где соперники были исключительно сильны: многие из них тоже стали вскоре звездами первой величины. Зато два года спустя Микеланджели с легкостью стал победителем Женевского конкурса и получил возможность начать блестящую карьеру, если бы не помешала война. Артист не слишком охотно вспоминает эти годы, но известно, что он был активным участником движения Сопротивления, бежал из немецкой тюрьмы, партизанил, освоил профессию военного летчика.
Когда отгремели выстрелы, Микеланджели было 25 лет; 5 из них пианист потерял в годы войны, еще 3 - в санатории, где лечился от туберкулеза. Но теперь перед ним открывались радужные перспективы. Однако Микеланджели далек от типа современного концертанта; вечно сомневающийся, неуверенный в себе. Он с трудом "вписывается" в концертный "конвейер" наших дней. Он тратит годы на разучивание новых произведений, то и дело отменяет концерты (его недруги утверждают, что он отменил их больше, чем сыграл). Обращая особое внимание на качество звука, артист долгое время предпочитал путешествовать со своим роялем и собственным настройщиком, что вызывало раздражение администраторов и иронические реплики в прессе. В результате он портит отношения с антрепренерами, со звукозаписывающими фирмами, с газетчиками. О нем распространяют нелепые слухи, за ним закрепляется репутация трудного, эксцентричного и несговорчивого человека.
А между тем этот человек не видит перед собой другой цели, кроме бескорыстного служения искусству. Путешествия с роялем и настройщиком стоили ему изрядной части гонорара; но немало концертов он дает только для того, чтобы помочь молодым пианистам получить полноценное образование. Он ведет фортепианные классы в консерваториях Болоньи и Венеции, ежегодные семинары в Ареццо, организует в Бергамо и Больцано собственную школу, где не только не получает гонорара за свои занятия, но еще и платит стипендии ученикам; организует и на протяжении нескольких лет проводит международные фестивали фортепианного искусства, среди участников которых были крупнейшие исполнители разных стран, в том числе советский пианист Яков Флиер.
Микеланджели неохотно, "через силу" записывается, хотя фирмы преследуют его выгоднейшими предложениями. Во второй половине 60-х годов группа дельцов втянула его в организацию собственного предприятия "БДМ-Полифон", которое должно было выпускать его пластинки. Но коммерция - не для Микеланджели, и вскоре фирма разоряется, а вместе с ней и артист. Вот почему последние годы он не играет в Италии, не сумевшей оценить своего "трудного сына". Не играет он и в США, где царит коммерческий дух, глубоко ему чуждый. Артист прекратил и педагогическую деятельность. Он живет в скромной квартирке в швейцарском городке Лугано, нарушая это добровольное изгнание гастрольными поездками - все более редкими, поскольку мало кто из импресарио решается заключать с ним контракты, да и болезни не оставляют его. Зато каждый его концерт (чаще всего в Праге или Вене) превращается в незабываемое событие для слушателей, а каждая новая запись подтверждает, что творческие силы артиста не убывают: достаточно послушать два тома Прелюдий Дебюсси, запечатленные в 1978- 1979 годах.
В своих "поисках утраченного времени" Микеланджели с годами пришлось несколько изменить и взгляды на репертуар. Публика, по его словам, "отняла у него возможность исканий"; если в ранние годы он охотно играл современную музыку, то теперь сосредоточил свои интересы преимущественно на музыке XIX и начала XX века. Но его репертуар разнообразнее, чем кажется многим: Гайдн, Моцарт, Бетховен, Шуман, Шопен, Рахманинов, Брамс, Лист, Равель, Дебюсси представлены в его программах концертами, сонатами, циклами, миниатюрами.
Все эти обстоятельства, столь болезненно воспринимавшиеся легко ранимой психикой артиста, дают отчасти дополнительный ключ к его нервному и рафинированному искусству, помогают понять, откуда падает та трагическая тень, которую трудно не ощутить в его игре. Но не всегда личность Микеланджели вмещается в те рамки образа "гордого и печального одиночки", который закрепился в сознании окружающих.
Нет, он умеет быть простым, жизнерадостным и приветливым, о чем могут рассказать многие его коллеги, он умеет радоваться встрече с публикой и помнить эту радость. Таким светлым воспоминанием осталась для него встреча с советской аудиторией в 1964 году. "Там, на востоке Европы,- говорил он позднее,- духовная пища все еще значит больше материальной: играть там невероятно волнующе, слушатели требуют от вас полной отдачи". А это как раз то, что необходимо артисту, как воздух.
Цит. по книге: Григорьев Л., Платек Я. "Современные пианисты". Москва, "Советский композитор", 1990 г.
При копировании материалов сайта активная ссылка на Все пианисты. История фортепиано. обязательна!